Читать онлайн «Вавилонская яма»

Виктор Широков

Дочери Елене

ВАВИЛОНСКАЯ ЯМА

Подумай, разве не все равно, влюбишься ли ты сначала в романе, а затем на самом деле или наоборот - сначала на самом деле, а потом в романе? По правде говоря, все мы - и Ифигения, и Дездемона, и Татьяна Ларина, и я вместе с Николеттой, - все мы вурдалаки!

Милорад Павич. Пейзаж, нарисованный чаем

I

Кошка скребет на свой хребет. Вот и я, правдоискатель вечный, дождался реакции начальства на свое оголтело-неверное поведение. Неделю тому назад я написал очередную служебную записку директору издательства, смысл которой сводился к невниманию руководства к моим производственным заслугам, недоплате премий, упорному нежеланию главного редактора (завистника и проходимца) вникнуть в проблемы вверенной мне редакции разноформатных изданий; в частности, в отсутствие более года художественного редактора, из-за чего мне пришлось курировать работу художников полусотни готовящихся книг, что не только выходило за рамки моих служебных обязанностей, но даже и за границы, увы, моей профессиональной подготовки.

Вместо письменных распоряжений о моей правоте и поддержке или хотя бы устных сочувствий, директор собрал правление и на пару с главным редактором при молчаливом согласии или попустительстве остальных членов правления издательства раздраконил меня яко Бог черепаху за развал работы, хотя очевидные, на мой взгляд, факты утверждали обратное. Вернее, распекал меня главный редактор, а директор только задавал наводящие вопросы, указывая точки приложения критикующих сил.

Главный редактор Прахов, по точному комитетскому прозвищу Иудушка Головлев, был невысокого роста сухощавый мужчина предпенсионного возраста, с совершенно лысым черепом и узенькими, как у фюрера, усиками щеточкой. Сильная близорукость вынудила его носить двояковогнутые стекла, через которые глаза вонзались в жертву мелкими злыми стальными буравчиками и были постоянно красными то ли от напряжения, то ли от обилия выпитой водки (Иудушка давно был законченным алкоголиком, за что, собственно, и держал его на престижной должности дальновидный директор, не желая в конце удачной своей карьеры плодить соперников и конкурентов, делиться властью, а от алкоголика разве можно ждать ловкого хода или подвоха, чуть что - по статье его, миленького, под фанфары).

Чувство самосохранения, наиболее развитое у алкоголиков, сделало главного редактора почти идеальным исполнителем и проводником воли директора Каинова, который ранее добрый десяток лет служил помощником министра и сумел пережить на этом скользком поприще смену трех кабинетов. Сын бывшего секретаря обкома на незалежной сейчас Украине, Виталий Ферапонтович Каинов вполне оправдывал свою "лошадиную" фамилию. Он проделал традиционный путь мелкого комсомольского лидера, послужил канцеляристом в особняке на улице Богдана Хмельницкого, вовремя женился на энергичной гнилозубой вдове начальника соседнего отдела, а главное, одновременно дочери начальника отдела кадров серьезного закрытого ведомства, и сейчас, аккуратно подсидев своего предшественника, издателя Божьей милостью, но явно неискушенного в аппаратных играх Максима Исаевича Шмелева, усердно и ежедневно "чистил" доставшийся ему в наследство коллектив, чтобы вскоре с чистой совестью организовать ЗАО "Интеркнига", единолично завладеть контрольным пакетом акций, приватизировать особняк на центральной улице города и затем, умело продав его так, что комар носу не подточит, и переведя деньги в швейцарский банк, жить долго и счастливо на морском побережье Испании или Португалии, не только не издавая и не читая обрыдлых ему книг, но даже не имея их в доме вообще, за исключением чековой книжки.

Я не слышал, как Прахов и Каинов разрабатывали план избавления здорового почти коллектива от очередного недостойного члена, коим являлся я, несчастный, по их мнению, но не мог не констатировать, что интригу они придумали знатную. Дело в том, что горбачевская перестройка, вроде бы, отменила многие формальности и упростила учет. Относительно недавно я по просьбе дочери покойного классика-эмигранта передал ей рукопись отца, составленную её же любовником, философом по профессии и стукачом по призванию, что его в конечном счете и привело к сожительству с дочерью разрабатываемого им отца. О своем поступке я поставил в известность главного редактора, к сожалению, устно, а бумаг никаких оформлять не стал. Естественно не удосужился и взять расписки у дочери классика. Что там, свои же люди, интеллигенция, сочтемся!

Между тем главный редактор, ознакомившись с моей служебной запиской, которая бросала могучую тень и на его покосившийся плетень, связался за моей ничего не подозревавшей спиной с философом-составителем и тот немедленно настрочил заявление с просьбой вернуть ему рукопись, кстати, заплатив положенные 60 процентов, как если бы рукопись была принята к печати. От меня главред затребовал после этого письменное объяснение. Не подозревая подвоха и сговора всех действующих лиц интриги, я созвонился с дочерью классика, которая на голубом глазу надоумила меня организовать расписку в получении рукописи от её имени и подписаться за нее, мол, ей некогда со мной встретиться, она уезжает через полчаса на недельные гастроли и, вернувшись, ещё раз все подтвердит в самом лучшем виде. Ничтоже сумняшеся так и исполнил. А через неделю дочь классика, вот уж сука, не только отреклась от получения рукописи, но ещё и обвинила меня в подлоге.

От такого коварства у меня разыгрался сильнейший приступ стенокардии, в поликлинике мне выдали больничный лист, но правление вытребовало меня на заседание и сейчас утюжило по полной программе. На втором часу разбирательства я вспыхнул, написал на листке бумаги, валявшемся совершенно случайно на столе под рукой, заявление об увольнении по собственному желанию и почти невежливо перекинул его через стол директору со словами:

- Вы этого добивались? Пожалуйста. Я за свое кресло не держусь. Работать с такими авторами и с таким начальством не хочу, нет уж, увольте, Христа ради. Прав чеховский Редька: "Тля ест траву, ржа - железо, а лжа душу". Но меня съесть я вам не позволю. Сам уйду.

Уволили меня немедленно, лишив, кстати, права приобрести готовые к раздаче акции, что хоть чуть-чуть пополнило будущий пакет Каинова. И где его брат, Авелев? Неужели Авеличев? Что ж, за последние пятнадцать лет я сменил не менее семи должностей. И почти всегда как капли воды, были похожи и причины (неумение приспособиться к начальству и нежелание поступиться своими дурацкими принципами) и следствия (обычной реакцией на глупые и грубые замечания было мое заявление об уходе). Как бы я ни твердил жене и самому себе, что исправлюсь и сумею быть другим, быть как все, не высовываться, порой даже прислуживать, все равно меня вычисляли, начинали выталкивать и постепенно приводили к увольнению, хорошо, что не по статье, а якобы добровольно.

В начальные годы ещё моей медицинской карьеры мать мне советовала терпеть и не ввязываться в полемику; чуть позже многомудрая жена тоже рекоментовала не ссать против ветра, но вот я уже и поседел, и почти обезволосел, побывал уже врачом "скорой помощи", ординатором институтской клиники, заведующим отделением медсанчасти, старшим редактором отдела крупной столичной газеты, заведующим редакцией престижного издательства и вот, наконец, остался безработным.

Мне вспомнилось, как мать говорила мне в юности:

- Ты же потомственный дворянин, Миша, твой прапрадед был графом, прадед - блестящим поэтом-макаронистом и предводителем дворянства, дядя и сейчас - при новом строе - генерал и официальный национальный герой, наконец, я - доктор медицины, без пяти минут членкор Академии, депутат, несмотря на непролетарское происхождение, о чем прекрасно известно компетентным органам, а все почему? Потому что и я, и брат соблюдали всегда правила игры. Все Мятлевы были не просто мятущимися, одержимыми чувством справедливости людьми, но и многого достигли в жизни. А ты, видимо, хочешь остаться ничтожеством...

- В чем-то ты безусловно права, - ответил ей тогда я, шестнадцатилетний. - Но ради справедливости стоит заметить, что подобными ничтожествами являются миллионы людей, не генералы и не доктора медицины, увы.

- И пусть являются. Они по-своему счастливы, потому что не осознают свое низменное положение, - продолжала мать то ли проповедь, то ли отповедь. - И все-таки они сами во всем виноваты. Примитивная жизнь в виде бессознательной борьбы за существование дается действительно каждому, даже идиоту и преступнику, а талант, который у тебя есть, обязывает тебя к другому, это удел только избранных! Напрасно ты не хочешь служить своему дару.

С ней всегда было бессмысленно спорить. Она родилась в год октябрьского переворота, выросла при Сталине, прошла три войны (финскую, Отечественную и японскую) врачом эвакогоспиталя, защитила диссертацию, работая хирургом в клинике имени Бурденко, которому сама немало ассистировала на операциях, её родителей арестовали в конце тридцатых, первый муж, мой отец, был расстрелян в сорок восьмом, как американский шпион, после того, как в Нью-Йорке с феноменальным успехом прошла выставка его супрематической живописи, а новый муж, мой отчим, работал бок о бок с Вышинским... Все убеждения, внушенные ей жестким и жестоким временем и выношенные страданиями на протяжении десятилетий, были вполне убедительны... Но только не для меня.