Читать онлайн «Новое собрание химических философов». Страница 2

Все примечания разделены на два типа: 1) авторские примечания, а также примечания переводчика и редакторов, без которых смысл текста непонятен (это варианты перевода; перевод латинских фраз; ссылки на Священное Писание и т. п.); 2) дополнительные комментарии переводчика и редакторов.

В подстрочных примечаниях используется постраничная нумерация арабскими цифрами. Авторские и издательские примечания, где одно следует за другим внутри одной сноски, разделены тире и обозначением «Прим. автора». Во всех прочих случаях авторские примечания никак не обозначены. Примечания переводчика обозначены «Прим. перев.», Владилена Каспарова — «Прим. ред.» и, наконец, Олега Фомина — О.Ф. То же касается и комментариев в конце книги. Ссылки на комментарии, содержащиеся в конце книги, даны в сквозной римской нумерации.

Клод д'Иже приводит всего три больших иллюстрации, а также три иллюстрации-виньетки внутри текста. В виду такой скупости оформления, мы снабдили издание дополнительными иллюстрациями, прокомментировав их. Все иллюстрации (за исключением виньеток) пронумерованы большими римскими цифрами.

Мы сохранили расположение иллюстраций, приводимых автором, в том порядке и точно на том месте, как и в оригинале. Иллюстрации с оборотной стороны снабжены подписями.

Наше издание снабжено указателем, во французском оригинале отсутствующим. Для удобства, как и в предыдущих наших изданиях, названия книг в указателе даны курсивом (но в кавычках), мифологические и исторические персоналии — прописными буквами (в последнем случае прописными буквами обозначено ключевое слово, в скобках — дополнительное), все остальные понятия — обычным шрифтом. Ссылки на библиографию, предисловие, комментарии и подстрочные примечания переводчика и редакторов в указателе не даются.

В приложениях содержатся фотографии, предоставленные Анной Драгиной, а также автором этих строк, им же и прокомментированные.

Олег Фомин

Уже давно невозможно перелистывать рукописные листки, оставленные для нашего чтения Клодом д'Иже, без пронзительного ощущения того, что второй труд нашего старого друга содержит все бесценные учительные качества великолепного, мастерского введения в курс герметической науки для новоначальных и нерешительных учеников, в растерянности стоящих у порога. Однако сколько среди них с первых же шагов охваченных неумеренным энтузиазмом неопытной юности, сколько поддавшихся на ложные посулы не имеющих подлинной ценности, к тому же и полных опасностей книг, во множестве процветших по краям пропастей оккультизма, на периферии истинного ведения! Разве не известно, что, хотя в нашу эпоху, начавшуюся в самом конце прошлого[2]века, и явились добрые авторы, их немногочисленные труды оказались, скажем прямо, затоплены множеством иных, целью коих была лишь бессовестная, невежественная нажива?

Когда современные книги, такие, как умные переиздания, выполненные братьями Шакорнак или почившим Эмилем Нурри, alias П. Сентив (P.Saintyves), не говоря уже о старинных, печатавшихся с XVI по XVIII века, трактатах, ценимых сегодня исследователями на вес золота, столь редки, какое поистине счастье случайно обнаружить что-либо подобное на книжном развале!

В таких условиях, столь известных исследователям, — и даже говорить об этом стало банальностью, — логично ожидать, что эта книга Клода д'Иже будет исключительно полезна. С нашей стороны, когда мы только дебютировали в области Вéдения (Science), огромной радостью было узнать о существовании подобного же труда. Мы без усилия вспоминаем о нашей первой серьёзной книжной покупке 1915 года — это был «Разоблачённый Гермес» («Hermes Devoile») Килиани, книга, только что переизданная братьями Шакорнак и прочитанная нами сразу же и целиком, благодаря волнующей сладости таинственного языка древней алхимии. Сравнить восхищение от этого труда можно лишь с чем-то подобным, испытанным нами от найденного ещё раньше на чердаке, в детстве, великого Жан-Жака, изданного Фёрном in octavo, в две колонки… До сих пор невозможно без волнения, почти чувственного, вспомнить о чтении повествования неудачливого Килиани, о собственных долгих размышлениях на полевых путях от Сарселя к Экуану, туда, в Богом избранные места, где под старым дубом, над пеной, образованной ясными водами подземного ключа, можно было, слушая и слыша, задремать с этой маленькой книжицей в руках.

Сегодня тщетными будут поиски этих очаровательных видов природы, поруганной разнообразными застройками безжалостных и одержимых собственников, разделивших меж собою земли столичных пригородов.

Необходимо заметить, что книжица эта, маленькая, но весомая от содержащейся в ней мудрости, появившаяся впервые в 1832 году, а затем вторично напечатанная тридцать девять лет назад, сегодня числится среди редкостей, а потому нельзя не оценить и не похвалить Клода д 'Иже за то, что он, в свою очередь, обогатил собственный труд полными текстами двух таких же старых, с безупречной репутацией, алхимических трактатов. Один из них:

«Покинутое Слово» («La Parole Délaissée») Бернара Тревизанского, остающегося до сих пор символом и примером совершенной, трижды славной и яркой — жертвенностью, мужеством и упорством — жизни алхимика.

Покинутое Слово, Verbum dimissum — это, на самом деле, потерянное слово, le mot perdu, имя, почитаемое во Франкмасонстве под знаменитой аббревиатурой (sigle) G, вписанной в пятиконечную пламенеющую звезду; Рене Алло, публично храня об этом молчание, признавался нам, что G — срединная часть аббревиатуры старинного братства F.G.M., той самой, начертанной в самом низу тёмного полотна Вальдеса Леаля. Finis Gloriæ Mundi, Конец Славы Мира, обозначение необычайного события головокружительной важности, не без основания избранное автором «Традиционных аспектов Алхимии» для украшения обложки своей книги; этот же девиз наш мастер Фулканелли вообще сделал заглавием части своего повествующего о судьбах земли и людей труда, который мне позже пришлось ему вернуть по его повелению.

Тот, кто не видел этого изображения при входе в церковь Santa Caridad (Святой Милости) в Севилье, не поймёт волнующего магнетизма, пронизывающего неодолимой печалью душу, уже охваченную присутствием нездешнего, связанного со знаменитой в этих местах тенью, чьё присутствие строго засвидетельствовано в посмертной маске и шпаге дона Хуана (don Juan). Многое может понять герметик через жизнь и труды hermano mayor[3]. Мигель де Манара, которого Валъдес Леалъ изобразил в его caja со снятой крышкой, мертвец (?), обёрнутый в белый плащ конных (caballeros, chevaliers) ордена Калатравы (Calatrava): Ni mas ni menos; ни больше, не меньше. — А рука, пронзённая гвоздём Страстей, именуемая рукой славы — la man de gorre наших окситанских диалектов — указывающая на местонахождение сокровищ, это не рука Христа, но рука женская, на что указывает изящная округлость и тончайшее очертание.

Госпожа (dame) Великого Делания, наша Госпожа (notre Dame), неотступно сопутствующая всем нашим мыслям, добавляет сладость своей правоты покою in pace, вечному покою, столь противостоящему иному — на противоположной стене — изображению, созданному великим живописцем, не менее странному, но при этом скорбному, пробуждающему мысль чрез страх, сожаление и грусть от вида человеческого распада: это скелет, облокотившийся левой рукой на собственный гроб; в левой руке восковая свеча; он закрывает её лишённой мяса правой ладонью, пронизываемой светом; если присмотреться, то вокруг — стеклянные глаза мёртвых детей, чьи взоры уже более не озаряют их скорбные и бледные лобики. Да, in ictu oculi; разрез глаз одинаков — таков, как есть, безжалостно занавешенный от благ мира сего, мёртвый разрез, высший знак верховной власти. Множество их расположено полукругом за этим странным подсвечником, столь ненадёжно озаряющим человеческое существование.

Примерно за восемьдесят лет до того, как были созданы эти полотна, где автор с необыкновенным мастерством раскрывает высшее родство между казнью, философией и поэзией, Мигель Сервантес, сидя в ужасной тюрьме андалузской столицы, написал «Хитроумного Идальго дона Кихота из Ла Манчи», сопоставимого с точки зрения герметической науки лишь с «Пятью Книгами» Рабле и «Божественной Комедией» Данте, — сколь парадоксальным ни показалось бы наше утверждение.

Загадка, обнаруживаемая нами во второй части «Дона Кихота», — четверостишие в главе XVIII, — напоминает о единственной цели странствующего рыцарстваI, заключённой в чудесном свойстве драгоценнейшей философской геммы, терпеливый поиск которой сам по себе погружает философа в неизречённое упокоение, выраженное в подчёркнуто мрачных образах кистью севильского мастера.