Читать онлайн «Время и забвение»

В первые разноцветные деньки выздоровления после тяжелой болезни, когда никто (и менее всех сам больной) не ждал от девяностолетнего организма поправки, мои милые друзья Норман и Нора Стоун убедили меня продлить перерыв в научной работе и отдохнуть, предавшись таким невинным занятиям, как брэзл или пасьянс.

Первый категорически исключался, ибо найти название азиатского города или испанского романа в лабиринте перемешанных слогов на последней странице вечернего перечня новостей (подвиг, который моя младшая правнучка совершает с крайней лихостью) представляется мне куда более энергоемким, чем возня с животными тканями. Возможность пасьянса следует обдумать, особенно если вы готовы терпеливо переносить собственное общество; и разве сочинение воспоминаний не игра того же порядка, когда события и эмоции сдаешь сам себе в праздной ретроспективе.

Артур Фриман будто бы сказал о мемуаристах, что это люди, у которых не хватает воображения, чтобы писать прозу, и слишком скверная память, чтобы писать правду. В этих сумерках самовыражения придется плавать и мне. Подобно другим старикам, жившим до меня, я обнаружил, что близкое по времени раздражающе перепутано, тогда как в начале тоннеля есть и свет и цвет. Могу разглядеть подробности каждого месяца в 1944-м или 45-м, но времена года безнадежно размыты, когда я останавливаюсь на 1997-м или 2012-м. Не в силах припомнить имя известного ученого, нападавшего на мою последнюю работу, так же как забыл те эпитеты, которыми мои столь же знаменитые сторонники язвили его. Не могу сказать сразу, в каком году эмбриологическое отделение ассоциации естествоиспытателей в Рейкьявике избрало меня членом-корреспондентом или в какой момент Американская Академия наук наградила меня своей самой престижной премией (хотя помню острое удовольствие, полученное мной при этом). Так человек, смотрящий в громадный телескоп, не видит осенних перистых облаков над своим очарованным садом, но видит, как это дважды случилось с незабвенным моим коллегой, покойным проф. Александром Иванченко, копошение hesperozoa во влажной долине на Венере.

Несомненно, что несметные «туманные картинки», завещанные нам унылой, плоской, до странности меланхоличной фотографией прошлого века, преувеличивают ощущение нереальности, производимое этим столетием на тех, кто не помнит его; но остается фактом то, что люди, населявшие мир в дни моего детства, кажутся нынешнему поколению более удаленными, чем девятнадцатый век казался жившим в двадцатом. Они еще тонули в ханжестве и предрассудках. Цеплялись за традицию, как плющ продолжает цепляться за мертвое дерево. Обедали за большими столами, застыв в сидячем положении на твердых деревянных стульях. Одежда состояла из нескольких частей, каждая из которых в свою очередь содержала редуцированные и бессмысленные пережитки той или иной прошедшей моды (утренний туалет горожанина требовал от него просунуть что-то около тридцати пуговиц в такое же количество петель, помимо завязывания трех узлов и проверки содержимого пятнадцати карманов).

В письмах они обращались к незнакомцам посредством нелепой формулы «многоуважаемый господин» и предваряли свою подпись идиотским заклинанием, состоявшим из заверений в вечной преданности человеку, чье существование было для пишущего предметом полного безразличия. Они были атавистически склонны наделять общество достоинствами и правами, в которых отказывали индивиду. Экономика владела их умами почти так же, как теология занимала их предков. Поверхностные, небрежные и недальновидные. В большей степени, чем другие поколения, они не замечали выдающихся людей, оставляя нам честь открытия их классики (так Ричард Синатра пребывал при жизни безвестным лесником, мечтавшим под сенью теллуридской сосны или приобщавшим к своей неистощимой поэзии пушистых белок в Сан-Изабель-форест, тогда как всякий знал другого Синатру, второстепенного писателя, тоже восточного происхождения).

Элементарный биофизический феномен приводил так называемых спиритуалистов к глупейшим трансцендентальным выводам, а так называемое здравомыслие пожимало широкими плечами в столь же глупом невежестве. Наши обозначения времени они приняли бы за «телефонные» номера. Они экспериментировали с электричеством так и эдак, не имея ни малейшего представления о его природе, и не удивительно, что случайное открытие его истинной сущности оказалось кошмарным сюрпризом (я был уже взрослым и хорошо помню старого профессора Эндрюса рыдающим на кампусе на глазах потрясенной толпы).

Но, несмотря на смехотворные обычаи и предрассудки, в которых погряз, мир моей юности был доблестным и прочным маленьким миром, сопротивлявшимся невзгодам с долей сухого юмора и спокойно направлявшимся на далекое поле битвы, чтобы противостоять варварской вульгарности Гитлера или Аль-Мила. И если дать себе волю, множество ярких, добрых и мечтательных устремлений, вдохновляющих память, обнаружится в прошлом, — и не поздоровится сегодняшним дням, поскольку нельзя знать заранее, как с ними сквитается еще бодрый старик, если возьмется за дело. История не моя епархия, так что лучше, пожалуй, я вернусь к сугубо личному, ибо в противном случае мне скажут, как сказал мистеру Сакачеванову самый очаровательный персонаж современной литературы (что подтвердит моя правнучка, читающая больше, чем я): «Каждый сверчок должен знать свой шесток, а не покушаться на законную территорию других попрыгунчиков и кузнечиков лета».

Родился я в Париже. Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, и припомнить ее могу только в образе смутной волны восхитительного, навевающего слезы тепла где-то за пределом моей иконографической памяти. Мой отец преподавал музыку и сам был композитором (до сих пор берегу старую программку, где его имя стоит рядом с русским гением); он поддерживал меня до окончания колледжа и умер от непонятной болезни крови во время южноамериканской войны.

Мне шел седьмой год, когда он, я и лучшая из бабушек, которой может быть наделен ребенок, покинули Европу, где преступная нация причиняла неописуемые страдания народу, к которому я принадлежу. В Португалии одна женщина подарила мне самый большой апельсин, который я когда-либо видел. С кормы парохода две маленькие пушки ненадежно прикрывали его петляющий бег. Стая дельфинов проделывала умопомрачительные сальто. Бабушка читала мне историю русалки, заполучившей ноги. Любознательный ветерок присоединялся к чтению, бесцеремонно перелистывая страницы в попытке узнать, что будет дальше. Это практически все, что я помню о плавании.

Попадая в Нью-Йорк, путешественники в пространстве бывали поражены не меньше, чем были бы удивлены путешественники во времени, старомодными небоскребами; то был не вполне точный термин, так как их взаимодействие с небом, в особенности на тающем исходе оранжерейного дня, отнюдь не предполагало скребущего соприкосновения, было несказанно деликатным и торжественным; моему детскому взору, устремленному поверх зеленого простора парка, украшавшего тогда центральную часть города, они казались сиренево-нездешними и странно-текучими, смешивая свои первые пробные огни с красками заката и в мечтательной откровенности являя пульсирующее устройство своей полупрозрачной анатомии.

Негритянская детвора по-птичьи восседала на искусственных скалах. Деревья были снабжены табличками с латинскими названиями, наподобие того, как приземистые, желтые, жукообразные такси (типологически связанные в моем представлении со столь же ядовито-желтыми музыкальными автоматами, которых из оцепенения выводило глотание монетки, действовавшей на них как слабительное) были украшены фотоснимками, прилепленными к их бокам, ибо мы жили в эпоху Обозначений и Наименований, видели свойства людей и вещей сквозь призму их имен и кличек и не верили в существование чего-либо безымянного.

В недавней, широко известной пьесе, действие которой разворачивается в диковинной Америке «пилотируемых сороковых», изрядная доля обаяния подмешана в роль продавца газировки, но бакенбарды и накрахмаленная манишка совершенно анахроничны: не было в тех кафе такого беспрестанного и неистового вращения винтовых стульев, какое устраивают сегодня актеры на сцене. Мы поглощали наши жалкие коктейли с мороженым (хотя соломинки, право же, были куда короче театральных) с какой-то сосредоточенной жадностью. Помню поверхностное очарование и простодушную поэзию процедуры: обильная пена над подтаявшим сугробом застывших синтетических сливок, жидкая коричневая слякоть сиропа, вылитого на его заполярную плешь. Медная и стеклянная облицовка, стерильные отсветы электрических ламп, жужжание и гул посаженного в клетку вентилятора, военный плакат, изображающий дядю Сэма с рузвельтовскими усталыми голубыми глазами или проворную девушку в форме с гипертрофией нижней губы (ужимка, капризная ловушка для поцелуя, преходящая мода женской привлекательности 1939–1950) и незабываемая тональность транспортного шума, доносящегося с улицы, — узоры и мелодические фиоритуры, за метафорическое истолкование которых несет ответственность лишь время, причудливым образом устанавливающее связь между баром тех лет и мостовой, где жали на тормоза и мучили металл, а металл сопротивлялся.