Читать онлайн «Все утра мира»

Весною 1650 года госпожа де Сент-Коломб умерла. Она оставила дочерей двух и шести лет. Господин де Сент-Коломб так и не утешился после смерти своей супруги. Он любил ее. И по этому случаю сочинил пьесу «Приют горестных сожалений».

Он жил со своими двумя дочерьми в доме с садом, выходившим к Бьевре. Сад тянулся до самой реки длинным, огороженным стеною клином. У берега, осененного плакучими ивами, была привязана лодка, в которой Сент-Коломб любил сиживать погожими вечерами. Не будучи богат, он не мог, однако, пожаловаться на бедность. Он владел землями в Берри, приносившими ему скромный, но постоянный доход и вино, которое обменивалось на сукно и, иногда, а дичь.

Сам он был весьма посредственным охотником и терпеть не мог слоняться по лесам, окружавшим долину. Деньги, что платили ему ученики, пополняли его средства. Он преподавал игру на виоле,[1] в ту пору самом модном из инструментов в Лондоне и Париже. Он пользовался репутацией прекрасного учителя. В доме жили также двое слуг и кухарка, она же заботилась о девочках.

Один дворянин, принадлежавший к обществу, посещавшему Пор-Руайаль,[2] господин де Бюр, научил детей чтению, письму и счету; он же преподал им Священное Писание и начатки латыни, позволявшие разобраться в Библейских текстах. Господин де Бюр проживал в тупике улицы Сен-Доминик д`Анфер. Его рекомендовала Сент-Коломбу госпожа де Пон-Карре. Отец обучил девочек еще в раннем возрасте нотной грамоте и ключам. Они прекрасно пели и отличались несомненными способностями к музыке. Когда Туанетте исполнилось пять лет, а Мадлен девять, отец и дочери составили вокальное трио, исполняя произведения, содержащие немалые трудности, и господин де Сент-Коломб с удовольствием наблюдал за тем, как изящно и умело девочки преодолевали их.

В то время они более походили чертами лица на него, нежели на мать, и, однако, память об умершей неизменно жила в нем.

По прошествии трех лет образ жены так и не поблек в его глазах. И по прошествии пяти лет голос ее по-прежнему звучал нежным шепотом в его ушах. Он был скуп на слова, не ездил ни в Париж, ни в Жуи. Два года спустя после смерти госпожи де Сент-Коломб он продал своего коня. Его терзало жгучее сожаление о том, что он не присутствовал при кончине жены. Он находился тогда подле друга, ныне покойного господина Воклена, желавшего встретить смерть за стаканом доброго пюизейского вина и под хорошую музыку. Отобедав, он тихо скончался. Господин де Сент-Коломб вернулся домой заполночь в карете господина де Савре. Его жена, уже обмытая и убранная, покоилась на смертном одре, в окружении горящих свечей и плачущих домочадцев. Он не вымолвил не слова, но с тех пор стал нелюдимым. Дорога, ведущая в Париж, была немощеной, и до города приходилось шагать пешком добрых два часа. Сент-Коломб укрылся в усадьбе и всецело посвятил свою жизнь музыке. Долгие годы он упражнялся в игре на виоле и стал признанным мастером. Первые месяцы после кончины супруги ему случалось заниматься по пятнадцать часов в день. Он приказал выстроить домик в саду, в развилке старой шелковицы, посаженной еще при герцоге де Сюлли.[3] Для того, чтобы забраться туда, приходилось одолеть четыре крутые ступеньки. Здесь он мог играть, не мешая девочкам во время их уроков или забав, и, тем более по вечерам, когда кухарка Гиньотта укладывала их спать. Он полагал, что музыка помешала бы разговорам его маленьких дочек, которые любили поболтать в темноте перед тем, как заснуть. Он изобрел новый способ держать виолу – меж колен, не опираясь ею на икру ноги. Он поставил на инструмент басовую струну, дабы сообщить звучанию бóльшую степенность, придать ему оттенок меланхоличный и печальный. Он усовершенствовал технику ведения смычка, ослабляя нажим руки и меняя натяжение волоса с помощью указательного и среднего пальцев, и проделывал это поистине виртуозно. Один из его учеников, Ком Ле-Блан-старший, рассказывал, что Сент-Коломб достиг величайшего совершенства в игре на виоле, уподобив ее звуки всей гамме человеческих голосов, от вздоха юной женщины до рыдания старика, от воинственного клича Генриха Наварского до нежного сопения ребенка, увлеченного рисованием, от прерывистого стона, какой исторгает иногда наслаждение, до затаенного, почти неслышного, а, стало быть, едва отмеченного аккордами дыхания человека, всецело погруженного в молитву.

Дорога, ведущая к дому Сент-Коломба, с наступлением холодов тонула в грязи. Сент-Коломб с омерзением относился к Парижу, к перестуку сабо и позвякиванию шпор по мостовой, к пронзительному скрипу каретных рессор и оббитых железом колес. Он был настоящим маньяком. Он давил майских жуков и жуков-рогачей тяжелым медным шандалом; эта процедура сопровождалась особенным звуком – мерным треском жестких голов и надкрылий под неумолимым нажимом металла. Девочкам нравилось наблюдать эту забаву. Они даже сами приносили ему божьих коровок.

Отец, впрочем, был не так уж холоден, как это следует из описания; просто он не умел выражать свои чувства, его руки не способны были на те ласковые прикосновения, до коих столь охочи дети; также ни с кем не мог он вести долгие беседы, кроме разве господ Божена и Лансело. Некогда Сент-Коломб учился вместе с Клодом Лансело и теперь иногда виделся с ним в приемные дни у госпожи де Пон-Карре. Внешне это был высокий тощий человек с желтым, как айва, лицом, колючий и резкий. Он отличался строгой, на удивление прямой осанкою и пронизывающим взглядом; тонкие губы его всегда были крепко сжаты. Держался он скованно и надменно, однако умел и повеселиться.

Он любил играть с дочерьми в карты, попивая при этом вино. В те времена он курил длинную трубку из арденской глины.

Никакой моды он не признавал. Свои черные волосы он собирал на затылке, как в военные времена; выходя из дому, надевал высокий плоеный воротник. В юности он был представлен покойному королю и с того дня, неизвестно отчего, больше ни разу не посетил ни Лувр, ни Сен-Жерменское предместье. Одевался он неизменно в черное.

Он был столь же вспыльчив и жесток, сколь и нежен. Стоило ему услышать ночью детские всхлипывания, как он поднимался, взяв свечу, в спальню к дочерям; случалось, что, опустившись на колени между их кроватями, он пел:

Или же другое:

Иногда девочки – чаще всего Туанетта, – спрашивала отца:

– Кто была мама?

Тогда взор его затуманивала печаль, и они не могли добиться от него ни слова. Но однажды он все же сказал им:

– Вы должны быть добрыми. Вы должны быть прилежными и работящими. Я доволен вами обеими, особенно Мадлен, она послушнее сестры. Я скорблю о вашей матери. Любое воспоминание о моей супруге – это отблеск счастья, которое я утратил навсегда.

В другой раз он извинился перед ними за свою несловоохотливость, добавив, что их покойная мать, напротив, умела и поболтать и посмеяться; он же сам не имеет склонности к беседам, ему в тягость людское общество, да и книги, с их рассуждениями, также. Даже стихи Воклена дез Ивето и прочих его старинных друзей не приносили ему полного удовлетворения. Более тесно он был связан с господином де Ла-Петитьер, который состоял телохранителем при кардинале, а после, примкнув к Уединившимся, стал служить этим господам в качестве сапожника, сменив на сей должности господина Маре-отца. То же самое можно сказать и об его отношении к живописи, кроме разве картин господина Божена. Господин де Сент-Коломб не одобрял живопись, которой занимался тогда господин де Шампень. Он полагал ее скорее унылой, нежели серьезной, и скорее убогой, нежели строгой. Точно так же отозвался бы он об архитектуре, или скульптуре, или механических ремеслах, или религии, не вступись за них госпожа де Пон-Карре. Правда, что госпожа де Пон-Карре преотлично играла на лютне и теорбе[5] и что она не всецело посвятила сей дар Господу нашему. Время от времени, соскучась терпеть без музыки, она присылала к Сент-Коломбу свой экипаж, который доставлял его к ней в дом, и там аккомпанировала ему на теорбе до тех пор, пока ноты не начинали расплываться перед глазами. Еще у нее была виола темного дерева, изготовленная в царствование короля Франциска I; Сент-Коломб относился к этому инструменту столь же благоговейно, как если бы речь шла о египетском божестве.

Он был подвержен приступам беспричинного гнева, которые ужасали его детей, ибо во время таких припадков он разбивал в щепы мебель, вскрикивая: «А-а-ах! А-а-ах!» – словно задыхался.

К дочерям он относился весьма требовательно, опасаясь, что без женской руки не сможет воспитать их как должно. Он был строг и часто наказывал их. Поскольку он не умел бранить, или поднимать руку на детей, или прибегать к розгам, он попросту запирал их в чулан или погреб, а потом забывал об этом. Кухарка Гиньотта сама выпускала девочек из заточения.