Читать онлайн ««Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями»

Составитель этой книги Евгений Борисович Пастернак, старший сын Бориса Леонидовича, сын от первого брака, волею судьбы стал его первым биографом. Он собрал большое количество документов и писем, давших ему возможность написать подробное жизнеописание Бориса Пастернака под скромным названием “Материалы для биографии”. Книга писалась более десяти лет еще в то время, когда имя его отца было под запретом и обвинения в антисоветчине, как принято было характеризовать роман “Доктор Живаго”, и в предательстве после его издания за границей и присуждения Нобелевской премии были живы в памяти. При поддержке академика Д. С. Лихачева, написавшего предисловие к роману, опубликованному в 1988 году в “Новом мире”, книга Е. Пастернака об отце была издана в 1989 году и стала основным материалом, на котором могли строить свои исследования будущие биографы Бориса Пастернака.

Но основным своим достижением Евгений Пастернак считал жанр, который он нашел для изданий переписки своего отца с разными лицами. Не будучи по своему образованию филологом и историком литературы, он не любил научные публикации эпистолярного наследия, снабженные инвентарем ссылок, набранных петитом внизу страницы. Составляя первую из серии книг переписки Бориса Пастернака, письма к его двоюродной сестре, профессору классической литературы Ольге Фрейденберг, равной ему по силе корреспондентке, мы посчитали, что можно восполнить несохранившиеся письма О. Фрейденберг выписками из ее дневников, воссоздающими обстоятельства ее жизни и события того времени. Переписка охватывала период с 1910 по 1955 год. Это перевело научное издание писем в категорию литературы, основанной на подлинных документах страшной эпохи, в которую жили ее герои, и ставшей захватывающим чтением. Такой рассказ дал возможность отчетливо увидеть не только характеры действующих лиц в диалоге, который они вели, но и те жизненные условия, с которыми им приходилось иметь дело, и то, как они их преодолевали.

При составлении второй книги серии эпистолярных публикаций нам пришлось уже самим по этому же принципу построить переписку трех великих лириков XX века: Бориса Пастернака и Марины Цветаевой с Райнером Мария Рильке. Мы сумели убедить в превосходстве такой композиции серьезного академического ученого Константина Марковича Азадовского, который взял на себя перевод немецких писем Цветаевой и Рильке и часть комментариев, помещенных между ними как текст, необходимый для понимания.

Тот же принцип был применен при публикации переписки Пастернака со своими французскими переводчицами Жаклин де Пруайяр и Элен Пельтье-Замойской, а позже – с родителями и сестрами.

После издания книги О. В. Ивинской и публикации воспоминаний З. Н. Пастернак и писем к ней со всей необходимостью вставала задача “самая близкая и потому самая трудная, – как писал Евгений Борисович, – издания переписки моих родителей – Бориса Пастернака и Евгении Владимировны Пастернак, дополненной письмами отца ко мне. Я уже старше, чем был отец, когда он скончался, и откладывать эту задачу более нельзя”.

Оставлять это до будущих времен и будущих исследователей было невозможно. Да и кто, кроме живого участника событий, мог бы справиться с этой задачей, как бы трудна она для него ни была.

Из-за душевной трудности передать трагедию семьи, их расставание, тяжесть которого сын пронес через всю жизнь, работа шла очень медленно. Постепенно разбирались и составлялись письма; кроме того, надо было восстановить по документам события, которые сын не мог помнить. В следующих главах стало возможным дополнять письма собственными воспоминаниями Евгения Борисовича. Он пишет, что многое стерлось из памяти, даже то, что, казалось бы, он хорошо помнил и знал. Вставали перед глазами отдельные сцены и эпизоды, которые можно было перевести в текст, но полной картины жизни и отношений с родителями восстановить не удавалось. Это смущало и мешало работе.

Складывая тексты писем, Евгений Борисович что-то припоминал, записывал, иной раз надиктовывал, а потом записи перекраивал и дополнял попутно возникающими соображениями. Чтобы облегчить задачу памяти, задавал себе определенные темы: написать о квартире на Волхонке, о соседях, вспомнить картины города того времени. Иногда, чтобы представить себе что-то, специально приходил туда, где это происходило, но то, что он видел там, часто не могло помочь и только мешало, и нужно было время, чтобы снова увидеть это место глазами прошлого и написать о нем.

Книга складывалась медленно и трудно, с большими паузами, чтобы отдохнуть от тяжелых воспоминаний, иногда хотелось бросить все и не возвращаться, но через некоторое время надо было снова ставить себе задачи: вспомнить, как было то или это.

Первая попытка опубликовать эту книгу кончилась неудачей, издательство разваливалось и не смогло напечатать тираж, тем более что надо было познакомить читателей с работами Евгении Владимировны Пастернак, незаслуженно забытой художницы. Счастливой случайностью стало знакомство Ирины Дмитриевны Прохоровой с текстом книги, она оценила ее значение и решилась напечатать ее в 1998 году, в начале своей издательской деятельности. Книга была прекрасно издана, художник Е. Поликашин снабдил ее множеством фотографий и прекрасных репродукций картин и портретов героини. Тираж разошелся очень быстро. Книга сразу вышла на французском у Галлимара в блестящем переводе Софи Бенеш.

С тех пор прошло много лет, и чтобы повторить издание, нам пришлось кое-что добавить из того, что написал Е. Б. Пастернак за это время, что-то поправить и уточнить.

Передаем слово составителю.

Основная часть писем моих родителей относится к тому времени, когда мы жили вместе, одной семьей. Они писались в периоды разлук, то есть в самые эмоционально напряженные и мучительные моменты, озаренные сильным и контрастным светом тяжелого жизненного уклада 1920-х годов.

При этом легко выявляется четкая закономерность в изменении тона писем. Сначала – после маминых отъездов – письма, посланные ей вдогонку, полны беспокойства о ее поездке, о том, что ее встретило на новом месте. В ответ – по инерции, заданной утомлением и взаимными обидами последних месяцев, – идут упреки, которые вызывают долгие аналитические выяснения отношений.

Однако вскоре болезненный тон сменяется тоскою разлуки, переходящей в лирический диалог в нетерпеливом ожидании задерживающегося свидания.

После развода моих родителей мы все продолжали жить в Москве, и писание писем уступало место живому общению – отец бывал у нас почти еженедельно. Рассказ об этом времени представляется естественным продолжением их переписки.

Я неправомерно долго откладывал составление этой трудной для меня книги. Со смертью отца в 1960 году из нашей жизни ушло самое значительное ее содержание. Маме стало трудно жить и работать, она на глазах стала мрачнеть. Началась тяжелая депрессия, которая вскоре свела ее в могилу. Мои воспоминания о ней болезненно затемнены и искажены впечатлениями последних лет, когда решительный, волевой и жизнерадостный художник, преданный своему искусству, постепенно уступал место беспомощному человеку, угнетенному мучительными переживаниями и бесплодными мыслями. А ведь ей было тогда только 60 лет. Как видно из писем, эмоционально глубокие моменты и раньше оказывали на нее гнетущее впечатление, но тогда на их преодоление хватало внешнего света и собственных сил. Не хочется утяжелять и без того трудный текст переписки психологическими рассуждениями, хотя многое из пережитого родителями мне глубоко запомнилось. Поэтому после небольшого введения мы даем письма в их хронологической последовательности, перемежаемые описанием затронутых в тексте конкретных биографических обстоятельств или сопутствовавших им событий.

В начале книги эти моменты излагались по фактическим материалам, лишь слегка расширенным моими воспоминаниями или сохраненными в памяти рассказами родителей и их друзей. Со временем повествование все более обретало субъективный характер моих личных впечатлений, подчиненных законам человеческой памяти и жанру мемуарных записок. Как мы многократно убеждались, автор воспоминаний почти всегда пишет о себе, а не о том, кому посвящаются его записи и кого он стремится вспомнить. Передавая отрывки наших разговоров и наблюдений, мы писали только правду, но это именно “воспоминания”, они односторонни, не могут претендовать на документальную точность и не должны никого задевать.