Читать онлайн «Союз еврейских полисменов»

Изюминкой нового романа Майкла Чабона «Союз еврейских полисменов», жанр которого можно было бы определить как «черную» социальную фантастику, является идиш — язык его предков.

Вот как возник замысел этого произведения. Однажды Чабон обнаружил в кладовке разговорник для туристов «Как это сказать на идише». Он представил, как здорово было бы, если бы эта книга когда-нибудь и впрямь пригодилась туристам, если бы и правда существовала страна, где все говорят на идише. Чабон решил написать на эту тему эссе и во время работы в архивах случайно наткнулся на проект закона времен Второй мировой войны, разрешающего еврейским иммигрантам селиться на Аляске.

В реальной жизни этот проект так и остался проектом, однако фантазия Чабона создала мир еврейских беженцев, которые пытаются обрести Землю обетованную за Полярным кругом. Здесь все говорят на идише, который хорошо знали и любили дедушка и бабушка романиста. Чабон вспоминает, что обычно они переходили на идиш, когда им требовалось обсудить вещи, которые внуку понимать не полагалось. А поскольку идиш — язык изгнания, мальчик чувствовал себя изгнанником вдвойне, но он понимал: идиш любим, как любим и создаваемый им мир. Идиш силен духом гуманизма и сентиментальности, и в то же время ему присущи трезвый взгляд на мир и понимание того, чем этот мир чреват.

Чабон не скрывает, что в романе он постоянно объясняется в любви языку своих предков, и эта любовь, подпитанная причудливой фантазией автора, проявляется в создании атмосферы тонкой иронии, педантичном изобретении мельчайших деталей еврейского быта и рождении множества неологизмов. Полицейский в форме у него называется латке (поскольку головные уборы патрульных напоминают по форме латку), пистолет Чабон именует шолем — на создание этого неологизма его вдохновила сложная игра слов: английское gun («огнестрельное оружие») на американском сленге обозначает «кусок» (piece), тогда как созвучное ему английское слово «мир» (peace) на идиш переводится как sholem.

Майкл Чабон признался, что при написании романа «Союз еврейских полисменов» испытывал огромное удовольствие. Надеемся, что не меньшее удовольствие получат и поклонники таланта писателя.

Девять месяцев Ландсман ошивался в отеле «Заменгоф», и ни одному из постояльцев за это время не взбрела в голову идиотская идея выплеснуть мозги наружу. И вот дождались: какой-то хрен все же пустил пулю в башку занимавшему двести восьмой номер мелкому еврейцу, гордо именовавшему себя Эмануилом Ласкером.

— Он трубку не снимал, он дверь не открывал, — скорбно бубнит Тененбойм, ночной портье, бесцеремонно вломившись к Лэндсману. Ландсман проживает в пятьсот пятом, с видом на неоновые загогулины вывески «Блэкпула», отеля через улицу Макса Нордау. Неоновое ругательство «ББ-ЛЛ-ЭЭ-КК-ПП-УУ-ЛЛ» — ночной кошмар Ландсмана во сне и наяву. — Мне пришлось проникнуть в его комнату.

«Проникнуть», видите ли, ему пришлось! Это ж надо же…

Ночной портье Тененбойм, бывший морпех, вернувшись домой еще в шестидесятые после разнесчастных кубинских событий, совсем забросил наркоту и любит постояльцев «Заменгофа» любовью матери родной. Доверяет им и считает, что нечего устраивать народу бури, когда народ жаждет покоя.

— В комнате небось все перелапал? — косится на него Ландсман.

— Ни Боже мой! — протестует Тененбойм. — Только деньги и драгоценности.

Да уж… «Драгоценности»… Штаны… Башмаки… Подтяжки… Облачившись во все перечисленное, Ландсман тоскливо смотрит на галстук, висящий на ручке двери. Туда же солидарно уставился Тененбойм. Галстук красный, в жирную бурую полоску. Не то бурый… в красную. Уже завязан, точнее — не развязан с черт знает которого позапозапозапрошлого дежурства, чтобы время не гробить. До следующего дежурства Ландсману жить восемь часов. Жить! Восемь крысьих часов в обнимку с материнским выменем бутылки, в хрупком стеклянном аквариуме, подбитом древесной стружкой. Глубокий вздох — и Ландсман тянет лапу к дверной ручке. Петля галстука скользнула по маковке, зацепила за ухо, рухнула вдоль щек, остановилась на ключицах; удавкой стянулась на шее, прижав к ней ворот рубахи. Теперь пиджак. Рука проверила бумажник, щиток в нагрудном кармане, шолем в подмышечной кобуре — «смит-вессон» 39-го калибра, почтенный ветеран.

— Извините, что разбудил. — Тененбойм морщит лоб. — Только вы же все равно не спали, я знаю…

— Я и сейчас сплю! — ворчит Ландсман и сгребает свой фирменный стопарик, сувенир Всемирной выставки 1977 года. — В рубахе и без штанов сплю, как всегда. — Как всегда, он поднимает стопку в честь тридцатилетия Всемирной выставки в Ситке. О, Ситка! Северная жемчужина еврейской цивилизации!.. Ладно, ладно, кто бы спорил… Меир Ландсман, тогда еще четырнадцатилетний пацан, в то время пялил глаза на жемчужины дамских зубов и на иные цепляющие взгляд отроги женских организмов, в изобилии расцветавших, созревавших и плодоносивших в этой жемчужине цивилизации… — Как обычно, в этом вашем грёбаном кресле ушастом. — Он переносит содержимое стопки в рот, отправляет далее по назначению. — Как обычно, с револьвером в обнимку.

Если вы полный кретин и верите всяким медикам, парамедикам и бывшей супруге Ландсмана, то пьет он с целью самолечения: настраивает тонкие струны, всякие кристальчики и колокольчики своего сознания грубой кузнечной кувалдой сливовой жженки, чтобы гнать себя от каприза к капризу, от настроения к настроению. Чушь собачья. Капризов у Ландсмана никаких, а настроений лишь два: рабочее и мертвое. Меир Ландсман — самый опытный шамес округа Ситка. Меир Ландсман раскрыл тайну кончины красавицы Фромы Лефковиц, жены модного меховщика, — собственный муж ее и прикончил. Меир Ландсман изловил Подольски, больничного бандюгу, безжалостного убийцу. Свидетельские показания Меира Ландсмана позволили отправить Хаймана Чарны в федеральную тюрьму на всю оставшуюся жизнь — единственный случай, когда не рухнуло обвинение против хитрозадого мудрилы из секты вербоверов. Меир Ландсман — это цепкая память зэка, храбрость пожарника, внимательность взломщика. Когда Ландсман в деле, он носится неудержимо, за поступью его чудятся нервные марши военных оркестров. И чувствует себя прекрасно. А вот на досуге начинаются проблемы. Мысли выдуваются из мозга, как бумажные листки из стопки на сквозняке, иногда требуется тяжелое пресс-папье, чтобы примять их к месту.

— Вот ведь досада, — сокрушается Тененбойм. — Подкинул вам работенку…

Будучи сотрудником отдела по борьбе с наркотиками, Ландсман не раз задерживал Тененбойма. Так сложились между ними отношения, которые, пожалуй, с некоторой натяжкой можно назвать и дружескими.

— Ерунда, мой милый. Работу по любви за труд не сочтешь.

— Вот и я тоже по любви работаю, — криво ухмыляется портье. — В этой хлёбаной задристанной ночлежке.

Ландсман кладет руку на плечо Тененбойма, и они следуют к лифту, который гордо называется «ELEVATORO». Так гласит гравировка на латунной табличке над дверью. Полсотни лет назад, когда построили отель, все надписи, указующие и предупреждающие, были продублированы на эсперанто. По большей части латунные таблички с надписями исчезли стараниями вандалов-коллекционеров, безжалостного времени и усердной пожарной службы.

На двери и дверном косяке двести восьмого номера следов насильственного проникновения не заметно. Ландсман накрывает дверную ручку платком, жмет на нее, пихает дверь носком башмака.

— Странное ощущение… — размышляет вслух Тененбойм, втягиваясь в комнату за Ландсманом. — Никогда такого не видел… Слыхал, конечно, выражение «сломленный человек»…

Ландсман вопросительно полуоборачивается.

— Большинство бедолаг, на которых этот ярлык вешают, его не заслужили. У иных и ломать-то нечего, ватные какие-то. А этот Ласкер… Он не только ломкий, а такое впечатление, что сломай его — он щелкнет и вспыхнет ярким пламенем. Весь сухой, и внутри стекло звенит… Странное ощущение… — задумчиво повторяет Тененбойм.

— У многих нынче странные ощущения, — бросает Ландсман, измарывая странички маленького черного блокнота кривыми закорючками. Он фиксирует ситуацию в помещении, хотя вовсе в этом не нуждается. Мало что ускользает не только от глаз его, но и из памяти. То же согласное сообщество в составе его бывшей жены, психологов, психоаналитиков и иных-прочих шарлатанов в белых халатах и без таковых единодушно утверждает, что алкоголь погубит его мыслительные способности, в первую очередь — память. Сам Ландсман с надеждой прислушивается к выводам науки, ожидая неминуемого губительного воздействия «зеленого змия» — но тщетно. Прошлое прочно присосалось к памяти. — Нам даже пришлось выделить особую линию для приема «странных» звонков.